|
На соискание премии АРК
О КРЫМЕ, ЛЮБВИ И СВОБОДЕ
Книги Валерия Митрохина издавались и в Крыму, и в Киеве, и в Москве, и в дальнем зарубежье.
Много лет он работал в большой журналистике. Несколько лет заведовал редакцией художественной литературы издательства «Таврия». Учитывая бешеную в то время конкуренцию среди желавших издаться, престиж звания «писатель» и неплохие гонорары, можно понять, какая то была скандальная должность! Примерно как сейчас быть председателем комиссии по земельным вопросам... Полным ходом атаковали подхалимы и кляузники, осыпали то лестью, то клеветой. И даже с теми, кто приносил приличные рукописи, тяжко было работать, неизбежно попадая в клещи между государственной цензурой и неукротимым авторским честолюбием...
Поэтическую натуру Валерия Митрохина можно угадать не только по его двадцати книгам, изданным в то время, когда каждую рукопись строго обсуждали и рецензировали на худсовете. Она во всем — и в чутье к слову, которое нисколько не притупилось вынужденной газетной работой, и в предельной искренности суждений, почти всегда резких, часто безоглядно полярных, и в юношеском максимализме, и во внезапном, порывистом снисхождении к чужим слабостям. А еще — в непрактичности житейской при несомненном внешнем облике и даже имидже победителя.
Он грубый мужик, выросший в керченском интернате, где учат отвечать на обиду резким словом, а если надо — кулаком. Он и вспоминает о родной деревне на Керченском полуострове без ностальгических украшательств:
Арабат — песчаный край
Меотийского болота,
Родина потомков Лота,
Не попавших в Божий рай.
Живя в столице, он добился бы куда большей известности, да с детства любил свою малую родину, свой Крым. А тут и перестройка подоспела, «отделив литературу от государства». Все усложнилось и перепуталось. Плохие книги стали читать охотнее, потому что на них увеличился рыночный спрос. Что ж, Валерий Митрохин не отказывается писать на заказ. Детектив? Пожалуйста. Фантастика? Всегда готов. Мистика? Приключения? Сколько угодно!
Писатель приходит в эти развлекательные, чуждые его натуре темы, как разведчик в стан врага. Он время от времени вставляет в незатейливые строки некие «не те» мысли, парадоксы, философские рассуждения — вот в чем, оказывается, была главная цель книги!
Поднаторевшие на бульварщине издательские спецы видят эту «игру» и только что вслух не произносят мотивировку отказа: «Ты чужой! Ты пытаешься убедить нас, что пишешь на потребу и даже специально придумываешь интересные сюжеты! Нет, дорогой, изволь действительно написать плохо, примитивно, на языке наших полуграмотных читателей, дабы любой из них с удовольствием купил твою книжицу в размалеванном переплете с банальными историями, с плоскими шутками и ждал продолжения...»
Вот и печатается настоящий писатель изредка за недлинные рубли своих истинных почитателей. И тогда видят крымчане, что в цветастом караване современной литературы есть еще такое имя: Митрохин. Оно снова возникло на «книжном развале» в 2004 году – сборником стихов «Палимпсест», в 2005 году – книгой прозы «Афганка». Опять же вскладчину издали поклонники его таланта еще две книги «Орден улитки» и «Афорист».
«Орден улитки» – неполное собрание стихов. Так сказано в подзаголовке. На самом деле, это многостраничный том, тщательно отобранных произведений, половина из которых не знакома даже почитателям поэта. Я же на этот раз хочу остановиться на романе «Афорист». В предисловии к нему Светлана Ягупова назвала эту книгу Валерия Митрохина странной.
Действительно, всякое новаторство в литературе подозрительно. Однако и слишком настойчивое стремление к традиционной прозрачности сюжетов с традиционным же уходом от неудобных тем — есть ни что иное, как безнадежный пережиток. Ускоренный ритм, рекламные клипы на экранах, унифицированная агрессивная безвкусица — хозяйка жизни — волей-неволей приучают нас нетерпеливо пролистывать страницы журналов и книг, раздраженно переключать телеканалы, строго отбирать собеседников. Мы привыкаем выхватывать только важное, неизвестное, занимательное и, помня классику, относиться с легкой иронией ко всему, что рискнуло назвать себя искусством.
Дерзкий этот роман можно было пролистать, лишь надчитывая. Однако вышло так, что «Афорист» меня захватил на несколько дней. Странным, неудобным, слишком знающим гостем поселилась в моем доме эта книга с ответами на многие мои вопросы, со встречными вопросами, на которые неизвестно что ответить. Она внесла в жизнь беспорядок, оттесняя меня от дел и раздражая кажущимися излишними откровениями, она заставила много раз повторить, перелистывая страницы: «Понятно, это же Митрохин».
Автор создавал эту книгу в годы тотального безденежья (1991-1992) и массовой неустроенности, когда многие профессионалы отшатнулись от кормившей их литературы, словно от щедрого спонсора, который вдруг сам влетел в долги. Митрохин тогда писал без особой надежды напечатать, поскольку просто не мог не писать.
«…Ты слышишь все и вся. И днем, и ночью. Ты слышишь весь мир сквозь стены и через расстояния. Ты слышишь разговоры и мысли. И если не записываешь их – прямой путь в сумасшедший дом или на тот свет тебе обеспечен заранее».
Митрохин придумывает своим героям необычные имена. Все они с подтекстом, то есть в каждом есть точный намек на характер и образ жизни персонажа, и насмешка, и горечь, и сочувствие... Они забавны, эти имена, они символичны, они приземлены до предела. Они сами – часть сюжета, втиснутого в эти фрагменты жизни, мозаику мыслей и примаскированного вроде бы случайными фразами, летящими, как наугад пущенные стрелы.
Кратко, пунктиром, словно без большой охоты, выстраивает автор сюжетную линию, от которой всегда готов оторваться ради очередного «постороннего» абзаца. Он не встраивает в сюжет романа свои догадки, находки, каламбуры – он предлагает их в чистом виде, иногда лишь доверяя персонажам. Не булка с изюмом, а сплошной изюм! Однако сюжет складывается, у сюжета свои законы. Вот и получился этот мастерски составленный, интригующий, ни на что другое не похожий роман.
Действие происходит в чудесной стране Цикадии (то есть, конечно, Крыму), сейчас или в самом недалеком будущем. Для читателя сразу же здесь ясно главное, то, что беспокоит всех, – отношения славянского и крымскотатарского населения, то есть, ни много, ни мало, будущее благодатного полуострова. Не могут к этому относиться безучастно ни русские, ни украинцы, ни крымские армяне, ни греки, ни болгары, ни крымчаки, ни караимы. Никто. И уж, тем более, сами «аборигены», большинство из которых уже сумели приспособиться к новым условиям и теперь искренне желают мира и покоя. Но у радикалов свои правила и свои желания. Вот и распаляются горячие головы безумными призывами к захвату власти, к самозахвату уже не просто земельных участков, но всей земли…
«–Да. Мы хотим их изгнать, – сказал Вовс, как можно мягче, – но мы ведь знаем, что рано или поздно изгнанники возвращаются. Подумайте о своих потомках, которым придется жить во время возвращения сегодняшних изгнанников…»
Автор хорошо относится к «аборигенам»: «У них красивые лица, они трудолюбивы, умеренны в еде, у них благочестивые жены и послушные дети». Роман построен на бесконечно продолжающемся споре между здравомыслящими персонажами и экстремистами, для которых цель оправдывает средства. В конце концов, в это на вид, каламбурное, немножко хулиганское повествование входит смерть. Читатель вздрагивает, заглянув в ее темные глазницы… Но потом облегченно вздыхает, чувствуя в таком исходе не только логический поворот сюжетной линии, но и строгую для человечества природную закономерность.
Неожиданные фразы, обрывки внезапно налетающих мыслей вошли в книгу отражением стиля нашей новой жизни, и теперь надо не просто читать этот «странный» роман, но разгадывать, будто ребус, каждый по-своему, как раз в меру личного разумения.
«…Жизнь и есть ребус. В ней нет сюжета. Нет композиции… Жизнь – это хаос, в котором я пытаюсь ориентироваться».
О, как бы и нам всем хотелось сориентироваться в этом хаосе! Странное обаяние книги «Афорист» именно в том, что она, при всей, на первый взгляд, запутанности и даже абстрактности, как раз и помогает нам хоть немного разобраться в жизни. В политике большой и малой, в работе, в любви, в отношении своем к высшим силам.
Но, уставая копаться в неизбежном мусоре бытия с его битыми стеклами идей, измученные очередным напоминанием о неразорвавшихся гранатах наших всеобщих проблем, мы вдруг с благодарностью (в самый нужный момент!) останавливаемся и отдыхаем, будто на лесной полянке, прочитав очередное авторское наблюдение, его симпатичную добрую миниатюру:
«Хвойные деревья тоскуют о том, чего не имеют. Поэтому осенью они колючими кронами своими, словно сетью, ловят листву. А потом до холодов, до раздевающих ветров стоят в этом чужом наряде, как бедные дети в обносках».
И понимаем, что автору тоже дорога природа, что рисовал бы он волшебной кисточкой эти вечнозеленые кроны в осенних листках, но уже не в силах оторваться от города. А впрочем, груз размышлений настигнет везде.
Еще несколько слов о том, что же происходит в романе. В Цикадию возвращаются некогда изгнанные аборигены этой земли. В большинстве своем это люди, пришибленные пережитой несправедливостью, болезненно реагирующие на тех, кто во время их отсутствия жил в их домах, дышал воздухом их родной стороны. Обида – основное чувство, оказавшееся причиной нарастающего взаимного недоверия аборигенов ко вчерашним своим соседям и особенно к пришлым. «Не в режиме только дело. Подвернулся случай убрать нас всех отсюда. И при молчаливом согласии большинства населения нас упаковали в «телятники». Для тысяч наших соплеменников эти вагоны стали братскими гробами». Репатриантам не нравится все, что происходит на их родине: нравы, образ жизни, то, что осталось от некогда яркой культуры. Их раздражает разнузданность и сытость, равнодушие и высокомерие «хозяев новой жизни». Кто-то из местных заигрывает с аборигенами, потому что опасается, что те отберут у него источники благополучия. Кто-то видит в возвратившихся угрозу миру в Цикадии. Третьи относятся к ним как расисты к неграм, четвертые не понимают и боятся, и потому не знают аборигенов… Политики, представляющие обе стороны, паразитируют на проблеме и своими филиппиками в адрес друг друга расшатывают и без того неустойчивый этот мир. «…Ибо нет маленьких народов. Есть маленькие, слабые люди и в малочисленных, и в многочисленных народах. Каждый народ – семя. Дай почву и он умножится в массе своей.
Содержание романа напоминает нам крымскую действительность, но только слегка. Автор поднимается над местечковостью. Имеющую место в современном мире проблему насильственной миграции писатель обобщает до глобального масштаба. И потому, вне сомнения, такую книгу будут читать и в России, и на Балканах, и в Африке…
«Жизнь, данная нам Господом, имеет достаточно свободы, чтобы человек мог осуществляться как личность…»
«Умирать не страшно, а вот жизнь терять почему-то жаль».
«Ты, как чай из термоса, дымишься горячо, но быстро остываешь».
«Сверкающая пыль вечности – материал, из которого сотканы время и его шедевры».
Если продолжать цитирование книги, может показаться ненужной сама статья о ней. При втором прочтении «Афорист» затягивает еще сильнее и уже не кажется ни хулиганским, ни подозрительно новаторским. Начинаешь разгадывать некую систему в этой кладовой простых и мудрых мыслей, как в библиотеке, где все фолианты перерыты и растыканы в порядке, известном лишь самому автору. И понимаешь его земную горечь философа и старого бойца, который помнит о своей юности и никак не хочет становиться благообразным дедушкой.
Дмитрий Тарасенко,
писатель
СТРАННАЯ КНИГА ВАЛЕРИЙ МИТРОХИНА
(Предисловие к роману «Афорист»)
Писательские пути непредсказуемы. Особенно на сломе эпохи, когда не только меняется социальный уклад миллионов, но само время, переваливая за хребет тысячелетия, как бы даёт трещину. Люди искусства и литературы, естество которых устроено так, что они ощущают малейшие вибрации и колебания общественного организма, претерпевают при этом великие метаморфозы. Одни падают, сражённые небывалым прессингом обстоятельств, другие лукаво меняют свой окрас, подстраиваясь под сиюминутность, третьи входят в долгий ступор, а кто-то несуетливо пытается понять смысл эпохальных событий.
Как в бурю, из тёмных глубин выбрасывается и ржавая камка, и затаённый в мидиях жемчуг. Или нечто, лишь внешне похожее на раковину с драгоценностью, но откроешь створку, а там — слизь моллюска.
Места писателей все чаще занимают печататели. Строки печатателя, обручённого с компьютерной «клавой», из которой он нещадно выбивает в год по роману (а то и по пять), рождаются не от импульсов души, а от электронно-умственных токов, вырабатываемых жаждой вписаться в пёструю картину книжного рынка. Может, потому и читателей становится все меньше и меньше. Печататели бросают вызов писателям. И этот вызов принимается: вы нам — закрученный сюжет, а мы вам — дерзкую бессюжетность, вы нам — боль головную, а мы вам — сердечную.
Писатель Валерий Митрохин, чья литературная жизнь складывалась довольно удачно (вышло более 20 книг в местных, столичных и зарубежных издательствах), в последние пятнадцать лет, как многие талантливые и требовательные к себе литераторы, издавался значительно реже, чем раньше. Он имеет в своём творческом багаже сборники стихов, романы, исторические, детективные и химерные повести и рассказы.
Свою сегодняшнюю прозу Митрохин определяет, как «фантастическое смешение жанров», «игру без правил», что особенно верно применительно к произведению «Афорист». Это своего рода микс из диалогов, афоризмов, этюдов, стихов, размышлений.
Усечённые имена, порой доведенные до полной абстракции мысли. Афоризмы автора, как бы непричастного к событиям. Проба слова на вкус и цвет. Игра рифмой, как теннисным шариком. Открывай любую страницу этого повествования, бросай взгляд на любой абзац и не ищи сюжета, которого вроде бы и нет. Похоже, что и логики никакой — некий своевольный, первобытный хаос. Но вот прочитываешь последнюю строку и вдруг обнаруживаешь в этом хаосе латентное присутствие сюжета.
Страна Цикадия — райский сад на земле. Здесь полная гармония, никто не мешает друг другу. «И смерти нет. И золото песка. И серебро росы. И медь плодов, и платина нектара». Прекрасные жаркие девы, пылкие юноши. Всё располагает к счастливой и вечной жизни.
Но в каком-то ином измерении страна Цикадия — обитель страха и ужаса, ненависти и тщеславия, плотоядной похоти и страстей. Здесь дети играют в смерть. Воздух насыщен не ароматом цветов, а миазмами мести и братоубийства, лютой нелюбви к инородным. Жители этой мифической страны «Одни ушли в борьбу против других и погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи — те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя».
Аборигены, куцапы, холопцы — герои этого романа. В нем есть нечто, витающее в воздухе, которым мы дышим. То, от чего порой сжимается сердце...
И всё это на фоне наивно, доверчиво и отважно переведенного на «новояз» Апокалипсиса.
Удивительно здесь и то, что датой написания значится 1992 год. Все эти годы рукопись лежала в столе. Почему? Похоже, автор сомневался в необходимости ее публикации. Возможно, проверял свою правоту и правомерность публичного появления такого романа. Предполагать можно разное. Сказать одно: написанное пятнадцать лет назад произведение не потеряло актуальности: увы! И тут же следом воскликнуть (изумленно или испуганно?) «Ах!»
Странная книга вышла из-под пера Валерия Митрохина.
Светлана ЯГУПОВА,
Симферополь
03.07.06
________________
*Роман увидел свет в издательстве «Таврия» 16 августа 2006
Вступление от редактора
К сборнику «Орден улитки»**
Книгу можно считать дневником, прежде всего потому, что жизнь поэта в течение предшествующего публикации десятилетия отражается на этих страницах каждодневно. Еще в ней нет ни снова неправды: поэзия в отличие от прозы не терпит вымысла.
В стихах ВВМ нет лишнего, тем более случайного слова. Это мужская поэзия: эмоциональная и вместе с тем сдержанная. На столь парадоксальном стыке и зиждется сила ее воздействия. Стихи ВВМ часто бьют без промаха, потому что становятся «своими» для многих. Поэт является выразителем тех переживаний, которые мы сами часто не можем сформулировать.
Можно ли назвать эту поэзию классической? Несомненно, автор придерживается традиционных канонов. Он – сторонник строгой организованности, логичных, ясных и гармоничных образов. Но так можно сказать лишь относительно формальной стороны дела. Его произведения наполнены весьма разнообразным содержанием, в котором сочетается как романтизм, так и реализм многих достижений современной поэзии, в том числе и того самого авангарда, начало которому положили представители известного течения «Серебряный век».
Не исключено, что именно этот поэт является последним из могикан реалистического романтизма, которому суждено собрать воедино и связать нити новейших достижений русской традиционной поэзии.
Творчество – это тяжелые, хотя и золотые кандалы. Окованный ими обречен мучиться своей несвободой.
Признание же, несколько облегчающее участь поэта, никогда не торопится, поскольку движется со скоростью улитки.
____________________
** сборник стихов, «Таврия», 11 августа 2006
***
Валерию Митрохину
Есть один стихописец в Америке,
сразу и не припомнишь – ага:
Абрамович он, как бы, по метрике,
правда, взял псевдоним «Кочерга».
Лицемерием втёршись в доверие,
графоман, плагиатор, нахал –
он содрал всё подряд у Валерия,
хоть Митрохина и не читал.
Ну, допустим, ещё – в Полинезии,
или где-то на Брайтоне, там...
Но не в русской же, ёлки, поэзии,
палки, место таким мудакам?!
Борис Кочерга,
США
«ИНЕЙ» И «СНЕГОПАД»
(Вместо послесловия к сборнику «Орден улитки»)
Тот, кто берется говорить о подлинном, большом поэте – всегда в проигрыше, потому что сам поэт говорит о себе стихами больше и подлинней. Здесь могут быть только два оправдания: первое – это иллюзия того, что приблизиться к этой подлинности тебе дано более, чем другим, и второе – это любовь.
Открытие поэта Валерия Митрохина произошло у меня ещё в студенческой юности, когда случайно в стенгазете я прочитал:
Я целую твоя запястья,
Покрасневшие на ветру.
Ты, как маленькое распятье,
На кресте моих жестких рук.
Почти ничего не ведая об авторе, я прожил с этими стихами жизнь, и уже на её склоне судьба подарила мне встречу, общение, а сам поэт подарил сборник избранного «Палимпсест»*. То, что это книга зрелого, состоявшегося мастера, очевидно, известно многим почитателям современной поэзии. Я хочу сказать о своём.
Мастерство Валерия Митрохина для меня нередко выше литературного совершенства. В его сборнике можно встретить поиски нетрадиционной просодии. Скажем, в стихотворении «Бутылочные бусы» последние строки каждой строфы удлиняют количество ударных слогов в два раза:
Тонконогая, как чайка, Вдоль взволнованной воды
Ходит старая керчанка,
Оставляя на песочке плоскостопные следы.
Есть примеры, сочетающие новациоиность формы и виртуозность версификации:
_____________
*«Палимпсест», стихи, издательство «Таврия», 2004
Спаси
Спасибо
Спасибо тебе
Спасибо тебе за всё
Спасибо тебе за всё, что - ты
Спасибо тебе за всё, что ты делаешь
Спасибо тебе за всё, что ты делаешь со мной.
Спасибо тебе за всё, что ты делаешь
Спасибо тебе за всё, что ты
Спасибо тебе за всё
Спасибо тебе
Спасибо
Спаси
Поэт способен продемонстрировать такой изысканный вкус, когда любая часть стихотворения являет собой блестящий образец поэзии, к изящной словесности:
К лицу мне этот цвет маслин
И гарус, и ажур...
Сегодня твой черёд, муслин.
Бонжур, месье, бонжур!
И всё же главные достижения Валерия Митрохина мне видятся в другом. Ему принадлежат изумительные строки:
Иней – это земное,
А снегопад – иное.
Писал о природе, а написал о поэзии, о самом себе.
Поэтическое мастерство, какого бы высокого уровня оно ни было – это, вообще-то, красота и причудливость «инея», это «земное», хотя подлинная поэзия немыслима без мастерства, она всегда «снегопад», «иное». Другими словами, поэзия это – откровение, озарение, по меньшей мере.
Начало «снегопада» в сборнике «Палимпсест» я ощущал уже по первой строке стихотворения, вторая лишь подтверждала, что не ошибся, и так до последней – без изъяна:
«Пока свеча горит,
Твоя душа со мною»;
«Я проснулся на голом полу.
Дом ночной освещался иконой...»;
«Там, где небесная падает манна,
Высится вечный дворец из самана»
«Истекла листопадом осина:
Отдрожала, перетряслась...»;
«Однажды сердце остановится,
И ты увидишь в тот же миг...»;
«Он ждал, как в черепе змея,
Поодаль Беловежья»;
«Стенает птица в камышах.
Стучится поезд в двери ночи».
Ограничусь этими примерами, ибо «снегопада» в «Палимпсесте» неправдоподобно много, даже в сравнении с лучшими именами современной поэзии, и дальнейшее цитирование превратило бы эти заметки в поэтический сборник.
У Валерия Митрохина есть стихи страшных, потрясающих своей откровенностью прозрений. Откровенность здесь переходит в откровение. Все разговоры о литературном мастерстве в данном случае неуместны.
Так писать научиться — нельзя:
Озерная рапа
Еще не отвердела. Я – раб. Я сын раба...
Вот кровь моя и тело.
Лежат во тьме гроба.
Сосёт сады омела. Я – раб.
Я сын раба. Я – кровь его и тело.
Узка судьбы тропа.
Петляет то и дело.
Я – раб и ты – раба
Смесили кровь и тело.
Вот черепов арба
По склону прогремела.
Я – раб, отец раба.
В нем наши кровь и тело.
Не могу не сказать особо о стихотворении, которое называется «Засада».
Я действительно попал в него, как в засаду, настолько оно неожиданно и неотразимо. Тема – историческая. Речь идёт о далёком прошлом. Но, как сказано: «поэт издалека заводит речь – поэта далеко заводит речь». Не буду говорить (не смогу), каким сочетанием слов все это написано. Здесь каждая последующая строка – новая «засада». Степень же воображения и психологической наблюдательности автора такова, что кажется, ты слушаешь непосредственного очевидца происходившего. Относительно чисто поэтических средств – метафор, образов и т.п., должен признаться, что в моём восприятии они выполняют какую-то вообще не свойственную им функцию: они работают не в сфере сознания, а на уровне физиологии, т.е. вызывают не столько яркие представления, сколько ожоговые ощущения всеми рецепторами кожи: «Он ждал, как в черепе змея, поодаль Беловежъя»; «И с отсеченной головы сорвал серьгу-карбункул»...
Кроме того, текст так насыщен историческими и семантическими деталями, что просто непостижимо, как все это вместе появилось на свет.
Я не знаю, может ли быть абсолютно гениальным отдельно взятое стихотворение, но, если это возможно, то для меня таким стихотворением является «Рыбалка»:
Луны блесна в гортани тьмы.
Заря пускает петуха.
Всю ночь без сна старались мы –
Тройная варится уха.
Ударит леска по руке.
Погаснет бакен. Ухнет буй.
Застонет цапля в тростнике.
Плеснет в затоне поцелуй.
Большая рыба в толще вод
Плывёт, не прерывая сна.
Она грузна, она грозна,
У ней горячий нежный рот.
Относительно рыбалки – замечу, что здесь присутствует адекватно-достоверная реальность (меня в этом деле не надуришь):
«Всю ночь без сна старались мы –
Тройная варится уха».
Или:
«Ударит леска но руке».
Имея немалый рыбацкий опыт, могу оценить (не только со стороны поэзии) и другие открытия на эту тему из иного стихотворения:
«Это ветер кефали.
Он по диагонали...»;
«Это ветер – низовка.
Это рыба-азовка».
Однако, поэзия это не рыбалка. В приведенном целиком стихотворении каждая отдельная строка содержит подлинность объекта (явления) в единстве с поэтическим прозрением. По сути, каждая строка (иногда две) – это законченное, удивительное стихотворение. Прочтём его снова построчно: «Луны блесна в гортани тьмы»; «Заря пускает Петуха»; «Всю ночь без сна старались мы – тройная варится уха»; «Ударит леска по руке»; «Погаснет бакен. Ухнет буй»; «Застонет цапля в тростнике»; «Плеснёт в затоне поцелуй»; «Большая рыба в толще вод плывёт, не прерывая сна»; «Она грузна, она грозна, у ней горячий нежный рот».
Обычно, поэты болезненно реагируют на подобное «бульдозерное раскатывание» строф. Я сделал это умышленно для того, чтобы показать уникальность стихотворения, которое от этой варварской процедуры не только ничего не утрачивает, а, напротив, выявляет скрытый в нём потенциал.
В русской поэзии известны случаи, когда две строки являют и поэтическое откровение, и афоризм одновременно. К тому же, основанием всему служит парадокс, который, как известно, друг гения. Приведу лишь один пример:
«Не в том суть жизни, что в ней есть,
но в вере в то, что в ней должно быть».
(Иосиф Бродский)
Такие вещи чрезвычайно редки. В сборнике «Палимпсест» можно встретить нечто подобное:
«Мир вокруг такой огромный
– Негде яблоку упасть!»:
«Я больше не похож на человека,
Я, более чем раньше, человек».
А вот другой вариант, когда всего в двух строках вмещается тройная метафора, порождающая более чем живой образ:
«Трепещешь, как парусом, юбкой,
И дышишь любовной бациллой».
Мало того, Валерию Митрохину иногда удаётся достичь сходного результата лишь в одной строке: «Маяк – бессонница земли»; «Страшнее жизни зверя нет»; «И выдыхал дымок, пропахший смертью» и др. Это не «иней», не поэтическое мастерство – это дар.
И всё же, и всё же... Будучи знаком с современной русскоязычной поэзией по обе стороны океана в её лучших образцах, я не припомню случая, когда всё стихотворение, от начала до конца, состояло бы из строк такого уровня (еще раз вернёмся к «Рыбалке»).
И, наконец, заключительная цитата:
В раю не будет хлеба
И мяса, и вина,
А только – свет и небо,
И на душе вина...
Это уже не стихи, это – апокриф.
Замечу, что в «Палимпсесте» есть ряд стихотворений, которые, на мой взгляд, конечно же, имеют право на существование, но в иных, хронологически «текущих» сборниках. Имеют право – хотя бы для того, чтобы знать, чем живёт и как чувствует поэт в периоды отсутствия «снегопада». Однако, в сборник избранного я бы эти стихи включать не стал. Кроме всего прочего, это дало бы возможность каждому стихотворению жить и свободно дышать на своей собственной, отдельной странице, а не в «коммуналке», где помещены по несколько текстов с разными характерами и настроениями. Но – поэту виднее, да и отвечать за это ему. Мне же открывается и навсегда даётся «снегопад» его поэзии.
Борис Кочерга,
Нью-Йорк,
14.11.05
|
